Э-э-х, жизнь моя морская! Как вспомню, как закаляла ты меня, так и вздрогну! Ведь за дюжину морских лет так и не привык я ни к штормам твоим заполярным, по нескольку дней тело бессонницей изматывающим, ни к ливням твоим тропическим, неожиданностью налётов их матерную речь мою возбуждающим, ни к жаре твоей изнуряющей, подмётки кирзачей до пяток прожигающей, ни к тараканам твоим африканским, да размером с пол-ладони, ни к комарам твоим бразильским, да злее наших в десять раз, ни к крысам твоим вездесущим, что по скоб-трапам шустрее меня молодого скакали, ни к барабашкам твоим судовым, которых советские моряки шишкАми называли…
Вот и расскажу о том, как я, комсомолец и упёртый атеист, впервые с шишком пересёкся. В советские ещё времена и на советском же пароходе, названном в честь жены основоположника марксизма-ленинизма Старика Крупского..: ))
Вот он, первый мой после окончания мореходки… красавец, не суть что под женским именем.
Теплоход “Надежда Крупская”.
Рассказ, однако, начну с состава экипажа. Вернее с одного из членов экипажа любого советского судна загранзаплыва, чья морская доля у молодых моряков вызывала чёрную зависть, а у опытных ‒ жалость.
Судового врача имею в виду.
Дело в том, что в оные времена советские моряки даже на фоне тогдашнего всеобщего относительного здоровья граждан здоровьем отличались выдающимся. Причём и психическим, и физическим. Ибо даже в потенциальные болячки плавсостава БМП ММФ СССР медкомиссия при поликлинике имени некоего Чудновского всматривалась настолько пристально, что по завершении той многодневной медицинской экзекуции сил у моряка оставалось лишь только на нажраться в близлежащем кабаке под названием “Приёмный буй”.
Например. Женщина-хирург и кандидат медицинских наук щупает мою печень и причитает: «Не может быть… Не может этого быть… Ну не может этого быть!..» И так раз дцать. И давит, давит печень мою, алкоголем ещё не шибко пропитанную, давит, давит, давит… Неспешно так, но настойчиво. Обе руки свои чуть не по локти под рёбра мои запихав. И так минут десять. Под завывания те. У меня аж ладошки от страха вспотели. Наконец извлекает руки свои из-под рёбер моих и резюмирует: «Да это же лучшая печень Балтийского морского пароходства! Поздравляю молодой человек, годен!!!».
Ну и выходишь из поликлиники этой с матюгами, и в тот кабак идёшь, печень измятую нормализовывать и расшатанную нервную систему устаканивать.
Вот.
А камбузную братию та комиссия мучила аж каждые полгода, всем без исключения два раза за год в анус по самые гланды заглядывая.
Во как было!
И потому судовому врачу на советском пароходе делать было ну абсолютно нечего. То есть, вообще. А коль на каком из трёхсот судов Балтийского морского пароходства какой-нибудь доктор кому-либо из моряков в рейсе зуб вырвет, да без наркоза, то история та тут же обрастала ТАКИМИ подробностями, что мгновенно разлеталась по всем судам, в каком бы море-океане те не находились. После чего даже самые боязливые в плане стоматологии моряки бесстрашно отправлялись к дантисту-профи в свою районную поликлинику.
Случившуюся же в 50-е годы операцию по вырезанию в 12-бальный шторм аппендицита знали, наверное, все моряки всех пароходов всего Союза. И в редком рейсе не смаковали подробности те: и про наркоз в виде стакана спирта, и про палку в зубах у несчастного моряка, дабы язык себе не откусил, и про доктора, велевшего привязать себя к операционному столу, чтобы при 40-градусной качке иметь возможность обоими руками бедолагу того кромсать.
Вот советские моряки и следили за собственным здоровьем.
И потому же судовые доктора в море маялись абсолютным ничегонеделаньем. Каждый рейс. Месяцами. Всю свою морскую жизнь. От отпуска до отпуска слоняясь между машиной, палубой и мостиком, и перенося палубные и маслопупскую байки от киля до клотика и обратно. То есть занимаясь лишь круговоротом морской травли в пределах бортов конкретного транспортного средства Министерства морского флота. При этом год от году теряя медицинские навыки, и компенсируя утрату ту приобретением навыков иных. В основном в разговорном, так сказать, жанре.
Это я к тому, что все доктора, которые мне встретились на судах, рассказчиками были, как говорится, от бога.
Такой же был и на тх “Н. Крупская”. С той лишь разницей, что днём наш док старался не отсвечивать. Из каюты лишь на ночь глядя выбирался, после ужина и во время обязательного просмотра экипажем какого-либо особо духовного советского фильма, типа «Премия» или «Танкер Дербент».
Первым делом док спускался к маслопупам и узнавал от “короля говна и пара” (это полуофициальный позывной 4-го механика) последние за 4 часа новости касательно качества и количества хлорки на кубометр воды в танках второго дна, о проблемах в работе фановой системы, о жалобах экипажа на потёкшие в каютах краны умывальников и о наличиеотсутствие комплектующих к ним. После чего пытался пересказать полученную информацию следующей вахте, но с собственными профессиональными комментариями.
На что заступившие механик с мотористом тут же начинали жалиться доктору на вдруг проявившиеся, но всё ещё неявные признаки какого-либо редкостного профессионального заболевания, при этом постепенно переходя к вообще незавидной судьбе машинной братии, страдающей не только от превышающих допустимые пределы намагниченности и вибрации судового железа, но и от повышенной монотонности самой силовой установки, а в просторечии ‒ машины. При этом обязательно подводя собственную депрессивную жалю к застоявшимся в амбулатории дока двум картофельным мешкам с пузырьками настойки боярышника и пустырника, которые тот использовал как антидепрессанты в наиболее тяжёлых случаях морского бытия.
На те жалости док тут же вспоминал про какие-то свои срочные дела и валил куда повыше, к радисту в рубку или к штурману на мостик, да к вящей радости маслопупов.
Это я к тому, что доктор на судне ‒ как мышь летучая: вроде и летает, но не птица. И не мышь при этом. Вроде и член экипажа, но толку с него ‒ как с кота домашнего. Во всяком случае, пока пароход на Мадагаскаре не зайдёт. В Таматаве. А коль не зайдёт, то доктору весь рейс ‒ тоска.
Во, в И-нете нашёл; оперативное название фотографии: “Док уже приготовил бицилин” ))
И вот как-то, 12 ночи ещё не было, док припёрся на мостик. Третий штурман и радист, уткнувшись лбами в бесполезные иллюминаторы, как раз обсуждали какой-то детский фильм с Роланом Быковым в главной роли. И надо же было так случиться, что в тот самый момент как тот открыл дверь, радист произнёс слово “шишок”.
Фильма того я не видел. И слова того не знал. Ну и клюнул на него, что окунь на блесну, повторив смачно, да с комментарием скромным:
– Шишок… Прикольно!
– Ха! ‒ вместо «Здрасьте!» сказал ввалившийся доктор, ‒ Щас расскажу!
– Не надо!! ‒ взмолились хором штурман и радист.
– Поздняк метаться! ‒ сказал сурово док, ‒ А кто будет хорошо слушать, тому ‒ подгон, пять пузырьков “Боярышника”. Или “Пустырника”. На выбор. Для укрепления нервной системы! На троих ‒ пятнадцать получается!!!
– Так, с того и начинать нужно было, ‒ обрадовался я.
– Ну, держись! ‒ сказали штурман. И ушёл сдавать вахту.
А радист ещё раньше тишком свалил.
«Фиг с ними!» ‒ подумал я, ‒ «Пять пузырьков ‒ тоже неплохо».
Сдал вахту и остался на мостике слушать байки доктора о том, что у них в прошлом рейсе случилось. То есть ‒ о том, что было до моего прихода на судно.
– Короче, ‒ сказал док, ‒ На пароходе живёт шишок!
– Кто? ‒ не понял я, простой советский пацан двадцати с небольшим лет отроду, со средне-техническим штурманским образованием за спиной и комсомольским значком на груди.
– Шишок, ‒ повторил доктор, ‒ Его ещё барабашкой зовут. Или домовым. И судовым тоже можно называть. Но моряки шишком кличут.
– Чё? ‒ не поверил я, упоротый атеист в мозгах и воинствующий безбожник в душе (которой, как тогда утверждали, нет и быть не должно).
– Факт! ‒ сказал доктор. ‒ Я в прошлом рейсе из-за того шишка весь “Боярышник” аж за два месяца раздал! А раньше на четыре хватало!
– Док, да тебя развели как лоха! Спорю, первым за… как его, чёрта… за шишка того тебе артельщик впаял!
– Не, первым был шеф-повар! А артельщик вторым был. А потом ‒ радист! Видал, как он втихаря с мостика свалил?
– Да он сводку пошёл получать… наверное.
– Ха! От Нептуна что ли? Не, он именно свалил! Ибо понял, что сейчас про него рассказывать буду. Вот и сбежал. Как крыса с корабля. А я про него и не стану. А про повара и артельщика расскажу. Как те мне рассказали. Я, правда, тогда сначала подумал, что шеф байду несёт, да за-ради настойки моей. Но потом понял, что не врал тот. А артел вообще только что не плакал, когда рассказывал. Так-то.
– Артел? Только что не плакал? ‒ изумился я, припомнив тёзку своего двухметрового, боксёра и афганца, ‒ Хорош гнать-то!
– Это вы у себя на палубе в огнетушителях брагу гоните. А у меня ‒ голимая правда.
«Во гад!» ‒ подумал я, ‒ «Бражку унюхал. Комиссару не вломил бы…».
Ну и стал слушать не перебивая.
– Короче! ‒ сказал доктор…
Сначала в амбулаторию явился шеф. Мы уже месяц в рейсе были. Ну и говорит: «Док, у меня ‒ глюк. На трезвую голову. Чертёнка сегодня ночью видел. Маленького. Около метра ростом. Голого. В шерсти чёрно-бурой. А глаза ‒ огромные, чёрные, мутные. В каюте на диване сидел. Ночью. Я уже было уснул. И вдруг слышу сквозь сон, что дверь поскрипывая открывается. “Кто там?” ‒ спрашиваю. В ответ ‒ тишина. И звук захлопнутой двери. “Ну и молодец”, ‒ подумал я. И попытался уснуть. Но не смог. Чую, есть в каюте кто-то. Включаю ночник над головой. Гляжу, а на диване сидит… обезьяна. Пригляделся, а то и не обезьяна, а как бы человек. Маленький только. Голый. Волосатый. Личико сморщенное, как у старика. А взгляд, как у… чебурашки. Ну я и охренел. И кулаком на того зачем-то махнул, мол, у-у-х… А тот и не шевелится. Сидит, глядит на меня. Внимательно-внимательно. Потом поднимает ручёнку свою волосатую, и мне в ответ: «У-у-х!». Меня и вырубило. Со страху. Очнулся ‒ нет никого. Три дня мучился, пока к тебе пришёл. Что скажешь про глюк… этот? Ведь я слышал, как тот дышал…».
Я хмыкнул в ответ. Не поверил. Ну и говорю шефу: «Хорошая байка для моего архива! Держи коробку “Пустырника”, заработал!»
Тот взял, посмотрел на меня и отвечает: «Вообще-то я не затем приходил. Но всё равно спасибо». И ушёл. С коробкой.
Тут-то я и задумался. Ведь до шефа уже двое матросов рассказывали, каждый по отдельности, каждый с шутками-прибаутками и страхом в глазах, что ночью неоднократно слышали шлёпанье голых детских пяток по линолеуму коридора. Типа, ребёнок бегает, пятками босыми топая. Один даже поймать пытался.
Вот.
После шефа артел и заявился, с практически аналогичной историей. Мол, дело тоже ночью было, мол, уснул уже. И снится ему, что кто-то по волосам курчавым его гладит. Нежно-нежно. И тот млеет во сне. А потом вдруг соображает, что это и не сон уже. Закидывает руку за голову, включает ночник и видит ту же “обезьяну”. Шишка, то есть. Тот стоит у кровати, глазеет на артела и только что не улыбается. А артел ‒ мужик серьёзный. Из староверов. Плюс, десантура за плечами, да с Афганом до кучи. Ну и рявкнул на него: «Брысь, зараза!». Шишок развернулся и неспешно потопал в дверь открытую. А потом побежал по коридору: шлёп-шлёп-шлёп…
Я было попытался артела успокоить, но тот принялся рассказывать поверье, что если шишок кого погладит по голове, то тому жить не более года. Расстроился, одним словам. Пришлось и ему коробку боярышника выдать.
А потом и началось. Каждый из экипажа так или иначе столкнулся с тем барабашкой. Ну и повадились ко мне ходить. Делиться, так сказать, сокровенным. За «Боярышник” и “Пустырник”.
Так что в прошлом рейсе все с шишком пересеклись. Кроме меня. Во всяком случае, его босые пятки, шлёпающие по линолеуму, слышали все, включая капитана. Лишь я не видел и не слышал его. Вот и стал охотится. Днём отсыпаюсь, а ночью… вахту несу. Ваш сон стерегу», ‒ сказал док и захихикал.
– Хрень всё это! ‒ резюмировал я двухчасовую сказку доктора. Никаких барабашек нет! И чертей нет! И Бога ‒ тоже! А байки эти ‒ суеверие и темнота. Фигня, короче говоря. Выпить народу хотелось вот и понапридумывали. Ай-я-яй, док, комиссара на тебя нет!
– А вот комиссара мы трогать не будем, ‒ заржал доктор, ‒ Поскольку и тот с барабашкой пересекался. После чего я и стал нашему помполиту лучшим другом.
Затем вдруг резко вспомнил про какие-то свои дела, попрощался и ушёл.
И я наконец-то пожелал «спокойной вахты» смене своей и отправился к себе в каюту.
Пока спускался с мостика на главную палубу успел забыть и доктора, и сказки его. Подошёл к каюте, протянул руку к дверной ручке, но открыть не успел. Ибо за спиной раздалось шлёп-шлёп-шлёп… Будто пятки детские по линолеуму топают.
– Во, гад, ‒ подумал я на доктора, ‒ Разыгрывает.
Резко обернулся.
Никого.
На цыпочках прошёл до угла П-образного коридора. Заглянул за угол.
Никого.
Прошёл дальше. Заглянул за другой угол.
И замер в изумлении, ибо и в параллельном коридоре было пусто.
«Глюк», ‒ сказал я комсомолец себе атеисту, ‒ Наслушался хрени всякой вот и услышал то, чего быть не может.
Вернулся к каюте. Протягиваю руку к дверной ручке. А за спиной снова раздаётся отчётливое шлёпанье босых пяток по линолеуму: шлёп-шлёп-шлёп-шлёп-шлёп-шлёп… Словно ребёнок 4-5 лет бежит.
Я похолодел, вжал голову в плечи и медленно обернулся. В коридоре никого не было.
«Ну, гад…», ‒ сказал я не понять кому. Да и ломанулся за угол. Бегом. Там никого. За другой. Тоже никого. Посмотрел на массивные двери кают. Убедился, такие тишком не открыть и не закрыть.
– Твою ж мать… шишок, ‒ перепужался я. И прислушался к тишине.
Услышал: «Бу-бу-бу-бу-бу…».
Сообразил, машина пыхтит.
Снова подошёл к своей каюте. Протянул руку. Постоял так несколько секунд. Прислушиваясь. Осторожно открыл дверь. Прислушиваясь. Вошёл. Прислушиваясь. Обернулся. Ещё раз осмотрел пустой коридор. Никого! Осторожно закрыл дверь. С трудом поборол желание запереть дверь на ключ изнутри. Уселся на диван, спиной к иллюминатору, а лицом к двери. Задумался. Припомнил из баек доктора, что в прошлом рейсе некоторые моряки в своих каютах начали ставить мисочки с молоком и печенюшкой, чтоб шишок не зловредничал. Подумал на то: «Да фиг ему! Мы ‒ атеисты, мы в такую чушь не верим!».
Достал нож-финку, необходимую каждому матросу в работе с концами-верёвками. Повертел. Положил на стол. Выдохнул. Откинулся на спинку дивана, продолжая сверлить дверь взглядом. Закурил беломоринку…
А так и сидел часа полтора, на дверь пялясь. Покуда солнце не взошло. Тогда лишь лёг подремать до следующей вахты.
Вот и всё. Больше тот шишок меня не разыгрывал. Финки, наверное, испугался. Или остался доволен печенюшкой, что я всё же на блюдце для него положил : )
Вот.
А артельщик наш и тёзка мой из отпуска своего на пароход так и не вернулся. Умер тогда же. Точнее убили. В драке уличной гопники ножом пырнули.
Вот.
А недавно вычитал, что если рука некая во сне по голове кого погладит, то тот и года не проживёт. Ну и вспомнил пароход свой и шишка того.
Сказки, ясень-пень, и суеверия. И глюки. Визуальные и аудиальные. Ибо быть того не может!
***
